Datasets:

bond005
/

rulibrispeech

Modalities:

Audio

Text

Formats:

Size:

Libraries:

Dataset card Viewer Files Files and versions Community

Dataset Viewer

Auto-converted to Parquet

Full Screen Viewer

Full Screen

Split (3)

train · 54.5k rows

audio audioduration (s) 1.33 20	transcription stringlengths 20 417
	Я человек больной. Я злой человек. Непривлекательный я человек.
	Я думаю, что у меня болит печень.
	Впрочем, я ни шиша не смыслю в моей болезни и не знаю наверно, что у меня болит.
	Я не лечусь и никогда не лечился, хотя медицину и докторов уважаю.
	К тому же я еще и суеверен до крайности
	(Я достаточно образован, чтоб не быть суеверным, но я суеверен).
	Нет-с, я не хочу лечиться со злости.
	Вот этого, наверно, не изволите понимать. Ну-с, а я понимаю.
	Я, разумеется, не сумею вам объяснить, кому именно я насолю в этом случае моей злостью
	я отлично хорошо знаю, что и докторам я никак не смогу "нагадить" тем, что у них не лечусь
	я лучше всякого знаю, что всем этим я единственно только себе поврежу и никому больше.
	Но все-таки, если я не лечусь, так это со злости.
	Печенка болит, так вот пускай же ее еще крепче болит!
	Я уже давно так живу - лет двадцать. Теперь мне сорок.
	Я прежде служил, а теперь не служу. Я был злой чиновник.
	Я был груб и находил в этом удовольствие.
	Ведь я взяток не брал, стало быть, должен же был себя хоть этим вознаградить.
	(Плохая острота; но я ее не вычеркну.
	Я ее написал, думая, что выйдет очень остро
	Большею частию все был народ робкий: известно - просители.
	Но из фертов я особенно терпеть не мог одного офицера.
	Он никак не хотел покориться и омерзительно гремел саблей.
	У меня с ним полтора года за эту саблю война была. Я наконец одолел. Он перестал греметь.
	Впрочем, это случилось еще в моей молодости.
	Но знаете ли, господа, в чем состоял главный пункт моей злости?
	У меня пена у рта, а принесите мне какую-нибудь куколку, дайте мне чайку с сахарцем, я, пожалуй, и успокоюсь.
	Даже душой умилюсь, хоть уж, наверно, потом буду вам на себя скрежетать зубами и от стыда несколько месяцев страдать бессонницей. Таков уж мой обычай.
	Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал.
	Я просто баловством занимался и с просителями и с офицером, а в сущности никогда не мог сделаться злым.
	Я поминутно сознавал в себе много-премного самых противоположных тому элементов.
	Я чувствовал, что они так и кишат во мне, эти противоположные элементы.
	до конвульсий меня доводили и - надоели мне наконец, как надоели!
	Уж не кажется ли вам, господа, что я теперь в чем-то перед вами раскаиваюсь, что я в чем-то у вас прощенья прошу?.
	Я уверен, что вам это кажется.
	А впрочем, уверяю вас, что мне все равно, если и кажется.
	Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом.
	ни честным, ни героем, ни насекомым.
	Теперь же доживаю в своем углу, дразня себя злобным и ни к чему не служащим утешением, что умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак.
	Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным
	человек же с характером, деятель, - существом по преимуществу ограниченным.
	Это сорокалетнее мое убеждение.
	Мне теперь сорок лет, а ведь сорок лет - это вся жизнь
	ведь это самая глубокая старость.
	Дальше сорока лет жить неприлично, пошло, безнравственно!
	Кто живет дольше сорока лет, - отвечайте искренно, честно?
	Я вам скажу, кто живет: дураки и негодяи живут.
	Я всем старцам это в глаза скажу, всем этим почтенным старцам, всем этим сребровласым и благоухающим старцам! Всему свету в глаза скажу!
	Я имею право так говорить, потому что сам до шестидесяти лет доживу. До семидесяти лет проживу! До восьмидесяти лет проживу!. Постойте! Дайте дух перевести.
	Наверно, вы думаете, господа, что я вас смешить хочу? Ошиблись и в этом.
	Я вовсе не такой развеселый человек, как вам кажется или как вам, может быть, кажется
	впрочем, если вы, раздраженные всей этой болтовней (а я уже чувствую, что вы раздражены), вздумаете спросить меня: кто ж я таков именно?
	- то я вам отвечу: я один коллежский асессор.
	Я служил, чтоб было что-нибудь есть (но единственно для этого), и когда прошлого года один из отдаленных моих родственников оставил мне шесть тысяч рублей по духовному завещанию, я тотчас же вышел в отставку и поселился у себя в углу.
	Я и прежде жил в этом углу, но теперь я поселился в этом углу.
	Комната моя дрянная, скверная, на краю города.
	Служанка моя - деревенская баба, старая, злая от глупости, и от нее к тому же всегда скверно пахнет.
	Мне говорят, что климат петербургский мне становится вреден и что с моими ничтожными средствами очень дорого в Петербурге жить.
	Я все это знаю, лучше всех этих опытных и премудрых советчиков и покивателей знаю.
	Но я остаюсь в Петербурге; я не выеду из Петербурга! Я потому не выеду. Эх!
	да ведь это совершенно все равно - выеду я иль не выеду.
	А впрочем: о чем может говорить порядочный человек с наибольшим удовольствием? Ответ: о себе.
	Ну так и я буду говорить о себе.
	Мне теперь хочется рассказать вам, господа, желается иль не желается вам это слышать, почему я даже и насекомым не сумел сделаться.
	Скажу вам торжественно, что я много раз хотел сделаться насекомым.
	Но даже и этого не удостоился.
	(Города бывают умышленные и неумышленные).
	Совершенно было бы довольно, например, такого сознания, которым живут все так называемые непосредственные люди и деятели.
	Бьюсь об заклад, вы думаете, что я пишу все это из форсу, чтоб поострить насчет деятелей, да еще из форсу дурного тона гремлю саблей, как мой офицер.
	Но, господа, кто же может своими же болезнями тщеславиться, да еще ими форсить? Впрочем, что ж я?
	- все это делают; болезнями-то и тщеславятся, а я, пожалуй, и больше всех.
	Не будем спорить; мое возражение нелепо.
	Но все-таки я крепко убежден, что не только очень много сознания, но даже и всякое сознание болезнь. Я стою на том. Оставим и это на минуту.
	Чем больше я сознавал о добре и о всем этом "прекрасном и высоком", тем глубже я и опускался в мою тину и тем способнее был совершенно завязнуть в ней.
	Но главная черта была в том, что все это как будто не случайно во мне было, а как будто ему и следовало так быть.
	Как будто это было мое самое нормальное состояние, а отнюдь не болезнь и не порча, так что, наконец, у меня и охота прошла бороться с этой порчей.
	Кончилось тем, что я чуть не поверил (а может, и в самом деле поверил), что это, пожалуй, и есть нормальное мое состояние.
	Я не верил, чтоб так бывало с другими, и потому всю жизнь таил это про себя как секрет.
	Я стыдился (даже, может быть, и теперь стыжусь)
	Да, в наслаждение, в наслаждение! Я стою на том.
	Я потому и заговорил, что мне все хочется наверно узнать: бывают ли у других такие наслаждения?
	Я вам объясню: наслаждение было тут именно от слишком яркого сознания своего унижения
	оттого, что уж сам чувствуешь, что до последней стены дошел
	что и скверно это, но что и нельзя тому иначе быть
	что уж нет тебе выхода, что уж никогда не сделаешься другим человеком
	что если б даже и оставалось еще время и вера, чтоб переделаться во что-нибудь другое, то, наверно, сам бы не захотел переделываться
	а захотел бы, так и тут бы ничего не сделал, потому что на самом-то деле и переделываться-то, может быть, не во что.
	Выходит, например, вследствие усиленного сознания: прав, что подлец, как будто это подлецу утешение, коль он уже сам ощущает, что он действительно подлец. Но довольно.
	Эх, нагородил-то, а что объяснил?.
	Чем объясняется тут наслаждение? Но я объяснюсь! Я-таки доведу до конца! Я и перо затем в руки взял.
	Я, например, ужасно самолюбив.
	А тут при пощечине-то - да тут так и придавит сознание о том, в какую мазь тебя растерли.
	Главное же, как ни раскидывай, а все-таки выходит, что всегда я первый во всем виноват выхожу и, что всего обиднее, без вины виноват и, так сказать, по законам природы.
	Потому, во-первых, виноват, что я умнее всех, которые меня окружают.
	(Я постоянно считал себя умнее всех, которые меня окружают, и иногда, поверите ли, даже этого совестился.
	Потому, наконец, виноват, что если б и было во мне великодушие, то было бы только мне же муки больше от сознания всей его бесполезности.
	Я ведь, наверно, ничего бы не сумел сделать из моего великодушия: ни простить, потому что обидчик, может, ударил меня по законам природы, а законов природы нельзя прощать
	ни забыть, потому что хоть и законы природы, а все-таки обидно.
	Об этом мне хочется сказать два слова особо.
	Была чудная ночь, такая ночь, которая разве только и может быть тогда, когда мы молоды, любезный читатель.
	Небо было такое звездное, такое светлое небо, что взглянув на него, невольно нужно было спросить себя неужели же могут жить под таким небом разные сердитые и капризные люди?