ru
stringlengths
1
1.54k
udm
stringlengths
1
1.47k
Слобожане, встречая на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу:
Слободкаын улӥсьёс, урамысен шайпуэн пумиськыса, дугдылӥзы но, кирос карыса, ог-огзылы вераллязы:
— Чай, Палагея-то рада-радешенька, что помер он...
— Картэз кулэмлы Пелагея туж шумпотэ, дыр...
Некоторые поправляли:
Куд-огез тупатыса шуылӥзы:
— Не помер, а — издох...
— Ӧз кулы, — чоньдӥз...
Когда гроб зарыли, — люди ушли, а собака осталась и, сидя на свежей земле, долго молча нюхала могилу.
Шайпуэз сюен согем бере, — адямиос кошкизы, нош пуны кылиз но, соку гинэ гудэм музъем вылын пукыса, шайгуэз кема но чалмытэн зынъяз.
Через несколько дней кто-то убил ее...
Кӧня ке нунал ортчыса, сое кин ке вииз...
Спустя недели две после смерти отца, в воскресенье, Павел Власов пришел домой сильно пьяный.
Атаез кулэм бере ог кык арня ортчыса, арня нуналэ, Павел Власов туж кудӟыса гуртаз бертӥз.
Качаясь, он пролез в передний угол и, ударив кулаком по столу, как это делал отец, крикнул матери:
Шонаськыса, со азьпал сэргы пыриз но, атаез сямен ик, ӝӧк вылэ мыжгыса, анаезлы черектӥз:
— Ужинать!
— Сион!
Мать подошла к нему, села рядом и обняла сына, притягивая голову его к себе на грудь.
Анаез со доры лыктӥз, вӧзаз пуксиз но, солэсь йырзэ аслаз гадь вылаз мыкыртыса, пизэ ӟыгыртӥз.
Он, упираясь рукой в плечо ей, сопротивлялся и кричал:
Павел, анаезлэн пельпумъёсаз киосыныз пыкиськыса, пумитъяське но черекъя:
— Мамаша, — живо!..
— Анай, — ӝог!..
— Дурачок ты! — печально и ласково сказала мать, одолевая его сопротивление.
— Шузи тон! — пиезлэсь пумитъяськемзэ вормыса, ӝожмытэн но лякытэн шуиз анаез.
— И — курить буду!
— Тамак но кыско!
Дай мне отцову трубку... — тяжело двигая непослушным языком, бормотал Павел.
Вай мыным атайлэсь чильымзэ... — кылзӥськисьтэм кылыныз секыт выретыса, нукыртэ Павел.
Он напился впервые.
Со нырысьсэ кудӟымон юиз.
Водка ослабила его тело, но не погасила сознания, и в голове стучал вопрос:
Вина солэсь мугорзэ лябӟытӥз, нош валанзэ ӧз кысы, Павеллэн йырвизьмаз юан йыгаське:
«Пьян?
— Кудӟемын-а?
Пьян?»
Кудӟемын-а?
Его смущали ласки матери и трогала печаль в ее глазах.
Анаезлэн мусоямез возьдаськытэ сое, синъёсысьтыз ӝожез сюлэмзэ вырӟытэ.
Хотелось плакать, и, чтобы подавить это желание, он старался притвориться более пьяным, чем был.
Павеллэн бӧрдэмез потэ, нош бӧрдэм потонзэ зӥбон понна юромо мултэс кудӟемен аналскыны тыршиз.
А мать гладила рукой его потные спутанные волосы и тихо говорила:
Нош анаез солэсь пӧсяса котмем но погмаськем йырсизэ киыныз маялля но каллен вера:
— Не надо бы этого тебе...
— Кулэ ӧй вал тыныд тазьы...
Его начало тошнить.
Павеллэн ӧскемез потыны кутскиз.
После бурного припадка рвоты мать уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем.
Туж юн ӧскемез бере, анаез сое валес вылэ выдтӥз но кӧдэктэм кымыссэ кот ӵушконэн шобыртӥз.
Он немного отрезвел, но всё под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы на большое лицо матери и бессвязно думал:
Павел ӧжытак сэзьмытскиз, озьы ке но, со улын но со котырын ваньмыз тулкымъяськыса лэйка, синкаӵъёсыз секытомизы. Ымысьтыз юрӟым, кузял шӧмез шӧдыса, со синлысъёсыз пыртӥ анаезлэн бадӟым ымнырыз шоры учке но, радзэ шедьтытэк, малпаське:
«Видно, рано еще мне.
— Мыным вазь на, шӧдске.
Другие пьют и — ничего, а меня тошнит...»
Мукетъёс юо — номыр уг луы, нош мон ӧскисько...
Откуда-то издали доносился мягкий голос матери:
Кытысь ке кыдёкысь анаезлэн куараез кылӥське:
— Каким кормильцем ты будешь мне, если пить начнешь...
— Кыӵе тон монэ сюдӥсь луод, юыны кутскид ке...
Плотно закрыв глаза, он сказал:
Синъёссэ юн кыньыса, Павел шуиз:
— Все пьют...
— Ваньмыз юо...
Мать тяжело вздохнула.
Анай секыт лулскиз.
Он был прав.
Павел шонер вераз.
Она сама знала, что, кроме кабака, людям негде почерпнуть радости.
Анай ачиз но тодэ вал: адямиос шумпотон шедьтыны, кабакысь сяна, нокытысь уг быгато.
Но все-таки сказала:
Озьы ке но, шуиз:
— А ты — не пей!
— Нош тон — эн юы!
За тебя, сколько надо, отец выпил.
Тон понна, кӧня кулэ вал, атаед юиз.
И меня он намучил довольно... так уж ты бы пожалел мать-то, а?
Монэ но со тырмыт курадӟытъяз... Озьыен тон коть анайдэ жаля вал?
Слушая печальные, мягкие слова, Павел вспоминал, что при жизни отца мать была незаметна в доме, молчалива и всегда жила в тревожном ожидании побоев.
Ӝожмытэсь, лякытэсь кылъёсты кылзӥськыса, Павел тодаз вае, — кызьы атаез улэп дыръя, анаез коркан шӧдыны ик уг лу вал, со шып улӥз но котьку шугъяськыса возьмаз картэзлэсь жугемзэ.
Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома последнее время, отвык от матери и теперь, постепенно трезвея, пристально смотрел на нее.
Атаеныз пумиськонлэсь палэнскыны турттыса, Павел берло дыре дораз шер бертаз. Со анаез бордысь висъяськиз, нош табере, пумен сэзьмытскыса, со синзэ вошъятэк учке анаез шоры.
Была она высокая, немного сутулая, ее тело, разбитое долгой работой и побоями мужа, двигалось бесшумно и как-то боком, точно она всегда боялась задеть что-то.
Анаез солэн ӝужыт но ӧжытак губырскемгес. Кема ужамен но картэз жугемен сӧсырмем мугорзэ со шыпытэн но кызьы ке урдэслань нуллэ, со котьку ик маке борды йӧтскемлэсь кышка кадь.
Широкое, овальное лицо, изрезанное морщинами и одутловатое, освещалось темными глазами, тревожно-грустными, как у большинства женщин в слободке.
Солэсь кисыриосын шобырскем, быгылес, паськыт но котырес ымнырзэ, слободкаысь данакезлэн нылкышноослэн сямен ик, кышкась тусо мӧзмытэсь, сьӧд синъёсыз югдыто.
Над правой бровью был глубокий шрам, он немного поднимал бровь кверху, казалось, что и правое ухо у нее выше левого; это придавало ее лицу такое выражение, как будто она всегда пугливо прислушивалась.
Бурпал синкаӵез вадьсын мур вурыс, со вурыс синкаӵез ӧжытак ӝутэмен, анайлэн бурпал пельыз паллянызлэсь вылӥынгес кадь адске. Соин сэрен солэн ымнырыз котьку ик кышкаса кылзӥськись муртлэн кадь.
В густых темных волосах блестели седые пряди.
Нош сьӧд йырси пӧлаз юг-юг пиштыло пурысьтам нюжыос.
Вся она была мягкая, печальная, покорная...
Анай быдэсак лякыт, ӝожмыт, кылзӥськись тусо...
И по щекам ее медленно текли слезы.
Солэн бамъёстӥз каллен васько синвуосыз.
— Не плачь! — тихо попросил сын.
— Эн бӧрды! — каллен шуиз пиез.
— Дай мне пить.
— Вай мыным юон.
— Я тебе воды со льдом принесу...
— Мон тыныд йӧэн ву ваё...
Но когда она воротилась, он уже заснул.
Нош ву вайыса берытскыкуз, пиез изе вал ини.
Она постояла над ним минуту, ковш в ее руке дрожал, и лед тихо бился о жесть.
Со пиез дорын кӧня ке сылӥз, солэн киысьтыз кобы куалекъя, корт борды йӧ каллен йыгаське.
Поставив ковш на стол, она молча опустилась на колени перед образами.
Кобызэ ӝӧк вылэ пуктыса, со обросъёс азе шыпытэн пыдесъяськиз.
В стекла окон бились звуки пьяной жизни.
Кудӟемъёслэн куараоссы укно пиялаос борды шуккиськыло.
Во тьме и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно звучали раздраженные, усталые голоса женщин...
Сӥзьыл ӝытлэн пеймыт но кот омыраз арган куаньгетэ, кин ке но зол куараен кырӟа, кин ке но урод кылъёсын тышкаське, ӝожмыт кылӥсько нылкышноослэн вожпотӥсь, жадем куараоссы...
Жизнь в маленьком доме Власовых потекла более тихо и спокойно, чем прежде, и несколько иначе, чем везде в слободе.
Власовъёслэн пичи корказы улон, азьвыл сярысь, чалмытгес но зӥбытгес, слободкаын огъя улонлэсь ӧжыт пӧртэмгес луиз.
Дом их стоял на краю слободы, у невысокого, но крутого спуска к болоту.
Соослэн корказы слободка пумын сылэ, нюр доры васькись пичигес но меӵ сюрес дурын.
Треть дома занимала кухня и отгороженная от нее тонкой переборкой маленькая комнатка, в которой спала мать.
Коркалэн куиньмос люкетаз кухня но векчи висэтэн висъям пичи комната, отын Павеллэн анаез кӧлаз.
Остальные две трети — квадратная комната с двумя окнами; в одном углу ее — кровать Павла, в переднем — стол и две лавки.
Кылемез кык куиньмос люкетэз — кык укноё квадратной комната: солэн огпал сэрегаз — Павеллэн кроватез, азьпалаз — ӝӧк но кык ӟус.
Несколько стульев, комод для белья, на нем маленькое зеркало, сундук с платьем, часы на стене и две иконы в углу — вот и всё.
Кӧня ке пуконъёс, улдӥсь возён комод, со вылын пичи синучкон, дэремъёсын сандык, борддорын час но кык обросъёс — тӥни, ваньмыз со гинэ вал.
Павел сделал всё, что надо молодому парню: купил гармонику, рубашку с накрахмаленной грудью, яркий галстух, галоши, трость и стал такой же, как все подростки его лет.
Павел лэсьтӥз ваньзэ, мар кулэ егит пилы: басьтӥз арган, крахмалить карем гадё дэрем, яркыт пиштӥсь галстух, галоша, боды. Озьы со ас арлыдо эшъёсыз кадь луиз.
Ходил на вечеринки, выучился танцевать кадриль и польку, по праздникам возвращался домой выпивши и всегда сильно страдал от водки.
Ветлӥз вечеръёсы, дышиз кадрилез но полькаез танцовать карыны, праздникъёсы дораз кудӟыса бертылӥз но котьку макмырен курадӟылӥз.
Наутро болела голова, мучила изжога, лицо было бледное, скучное.
Ӵукнаяз йырыз висьылӥз, сюлэм ӵуштаськон шугъяськытылӥз, ымнырыз кӧсэктэмын, мӧзмыт луэ вал.
Однажды мать спросила его:
Одӥг пол анаез юаз солэсь:
— Ну что, весело тебе было вчера?
— Я, мар-о, шулдыр вал-а тыныд толон?
Он ответил с угрюмым раздражением:
Павел ӝожмыт вожпотонэн вераз:
— Тоска зеленая!
— Оглом мӧзмыт!
Я лучше удить рыбу буду.
Мон эсьмаса чорыганы ветло.
Или — куплю себе ружье.
Яке — аслым пыӵал басьто.
Работал он усердно, без прогулов и штрафов, был молчалив, и голубые, большие, как у матери, глаза его смотрели недовольно.
Со туж мылысь-кыдысь ужаз, прогулъёстэк но штрафъёстэк, мултэс вераськыны ӧз яраты, анаезлэн кадь ик, бадӟымесь чагыр синъёсыз шумпотытэк учкылӥзы.
Он не купил себе ружья и не стал удить рыбу, но заметно начал уклоняться с торной дороги всех: реже посещал вечеринки и хотя, по праздникам, куда-то уходил, но возвращался трезвый.
Со аслыз пыӵал но ӧз басьты, чорыганы но ӧз ветлы, нош мукетъёслэн ветлоно сюрессылэсь шӧдскымон палэнскыны кутскиз: вечеръёсы шер ветлылӥз, праздникъёсы кытчы ке кошкылӥз ке но, дораз кудӟытэк бертылӥз.
Мать, зорко следя за ним, видела, что смуглое лицо сына становится острее, глаза смотрят всё более серьезно и губы его сжались странно строго.
Сое сак эскерись анаез адӟыны кутскиз, кызьы пиезлэн мӧзмыт ымнырыз пумен сэзьгес луэ, синъёсыз ялан визьмогес учкыны кутско но ымдуръёсыз паймымон лек ворсамын луо.
Казалось, он молча сердится на что-то или его сосет болезнь.
Со малы ке но ас понназ йыркуръяське яке сое висён сюпсе кадь адске вал.
Раньше к нему заходили товарищи, теперь, не заставая его дома, они перестали являться.
Азьвыл дыръя со доры эшъёсыз пыраллязы, нош табере, сое дорысьтыз шедьтытэк, ветлэмысь дугдӥзы.
Матери было приятно видеть, что сын ее становится непохожим на фабричную молодежь, но когда она заметила, что он сосредоточенно и упрямо выплывает куда-то в сторону из темного потока жизни, — это вызвало в душе ее чувство смутного опасения.
Анаез шумпотыса учке, кызьы солэн пиез фабрикаысь мукет егитъёслы укшамысь дугдэ, нош бератаз, пиезлэсь улонлэн пеймыт ӧрысьтыз кытчы ке палэнэ ялан мургес но кужмысь кошкемзэ шӧдыса, солэн сюлэмаз валантэм шугъяськон мылкыд кылдӥз.
— Ты, может, нездоров, Павлуша? — спрашивала она его иногда.
— Тон, оло, висиськод, Павлуша? — юалляз со куддыръя.
— Нет, я здоров! — отвечал он.
— Уг, мон уг висиськы! — шуылӥз Павел.
— Худой ты очень! — вздохнув, говорила мать.
— Восьтэт тон туж! — лулскыса, шуэ анаез.
Он начал приносить книги и старался читать их незаметно, а прочитав, куда-то прятал.
Павел книгаос вайылыны кутскиз но соосты лушкеменгес лыдӟыны тыршиз, нош лыдӟемез бере, кытчы ке ватылӥз.
Иногда он выписывал из книжек что-то на отдельную бумажку и тоже прятал ее...
Куддыр со та книгаосысь мае ке нимаз бумага вылэ гожъялляз но озьы ик ватылӥз...
Говорили они мало и мало видели друг друга.
Соос ӧжыт вераськылӥзы но ог-огзэс ӧжыт адӟылӥзы.
Утром он молча пил чай и уходил на работу, в полдень являлся обедать, за столом перекидывались незначительными словами, и снова он исчезал вплоть до вечера.
Ӵукна Павел, шыпыт пукыса, чай юэ но ужаны кошке, лымшоре сиськыны бертэ, ӝӧк сьӧрын ог-огзылы кӧня ке гинэ кылъёс верало но, Павел выльысь ӝытозьлы кошке.
А вечером тщательно умывался, ужинал и после долго читал свои книги.
Нош ӝыт умой-умой мисьтӥське, сиське но собере аслэсьтыз книгаоссэ кема лыдӟе.
Она знала, что он ходит в город, бывает там в театре, но к нему из города никто не приходил.
Анай тодэ вал пиезлэн городэ кошкылэмез, театре ветлэмез сярысь, нош со доры городысь нокин ӧз ветлылы.
Ей казалось, что с течением времени сын говорит всё меньше, и в то же время она замечала, что порою он употребляет какие-то новые слова, непонятные ей, а привычные для нее, грубые и резкие выражения — выпадают из его речи.
Анай шӧдыны кутскиз: пиез пумен ичигес вераськыны ӧдъяз, соин ӵош ик анай кылылӥз пиезлэсь куддыръя кыӵе ке но выль, солы валантэм кылъёс верамзэ, нош солы пыӵам лек но урод вераськон сямъёсыз — пумен быро.
В поведении его явилось много мелочей, обращавших на себя ее внимание: он бросил щегольство, стал больше заботиться о чистоте тела и платья, двигался свободнее, ловчей и, становясь наружно проще, мягче, возбуждал у матери тревожное внимание.
Солэн выросъёсаз анайлы шӧдымон пӧртэм выль сямъёс кылдӥзы: со кильтыръяськемысь дугдӥз, тросгес сюлмаськыны кутскиз мугорызлэн но дӥськутэзлэн чылкытлыкез сярысь, ветлӥз эркынгес, каньылэнгес. Вылласянь огшорыгес, лякытгес луыса, со анаезлэн сюлэмаз шугъяськон кылдытӥз.
И в отношении к матери было что-то новое: он иногда подметал пол в комнате, сам убирал по праздникам свою постель, вообще старался облегчить ее труд. Никто в слободе не делал этого.
Анаез азьын возиськонъёсаз но маке выльыз вал: со куддыръя комнатаысь выжез ӵужылӥз, праздникъёсы валес котырзэ ачиз октылӥз, огъя вераса, анаезлэсь ужзэ котьма ласянь каньылгес карыны тыршылӥз, слободкаын нокин но озьы уг лэсьты вал.
Однажды он принес и повесил на стенку картину — трое людей, разговаривая, шли куда-то легко и бодро.
Одӥг пол со суред ваиз но борддоре ошиз. Со суредын куинь адямиос, вераськыса, кытчы ке каньылэн но йӧн-йӧн мыно.
— Это воскресший Христос идет в Эммаус! — объяснил Павел.
— Улӟем Христос со Эммаусэ мынэ! — валэктӥз Павел.
Матери понравилась картина, но она подумала:
Анаезлы суред кельшиз, нош со малпаз:
«Христа почитаешь, а в церковь не ходишь...»
— Христосэз дано кариськод, нош черке уд ветлӥськы...
Всё больше становилось книг на полке, красиво сделанной Павлу товарищем-столяром.
Эшеныз — столярен чебер лэсьтэм ӝажыез вылын Павеллэн книгаосыз ялан тросгес луыны кутскизы.
Комната приняла приятный вид.
Комнаталэн тусыз шулдыр луиз.
Он говорил ей «вы» и называл «мамаша», но иногда, вдруг, обращался к ней ласково:
Павел анаезлы «тӥ» шуыса вазьылӥз но «мамаша» шуыса нималляз, нош куддыръя, витёнтэм шорысь, мусо вазьылӥз:
— Ты, мать, пожалуйста, не беспокойся, я поздно ворочусь домой...
— Тон, анай, эн шугъяськы, ява, мон доре бер вуо...
Ей это нравилось, в его словах она чувствовала что-то серьезное и крепкое.
Анаезлы та кельше вал, пиезлэн верам кылъёсысьтыз со маке но визьмозэ но юнзэ шӧдылӥз.
Но росла ее тревога.
Нош анайлэн кушетсконэз ялан будӥз.
Не становясь от времени яснее, она всё более остро щекотала сердце предчувствием чего-то необычного.
Дыр ортчемъя валамон луымтэен, та кушетскон солэсь сюлэмзэ кыӵе ке но тодмотэм ужпумез витёнэн ялан лекгес бичатылӥз.
Порою у матери являлось недовольство сыном, она думала:
Куддыръя анайлэн пиезлы мылкыдыз ӧз сузьылы, со малпалляз:
«Все люди — как люди, а он — как монах.
— Ваньмыз адямиос — адямиос кадь, нош со — монах выллем.