ru
stringlengths
1
1.54k
udm
stringlengths
1
1.47k
Он улыбнулся.
Со пальпотӥз.
— Ложись, устала ведь.
— Выд, анай, жадид ук.
Покойной ночи!
Ӟеч кӧл.
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу.
Анай, огназ кыльыса, укно доры мынӥз но, ураме учкыса, укно азе султӥз.
За окном было холодно и мутно.
Укно сьӧрын кезьыт но ӝомыт вал.
Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок...
Чал-чал сылӥсь пичиесь коркаослэн липетъёссы вылысь лымыез пелляса, тӧл шудэ, борддоре йыгаське но дыртыса маке шыпыртэ, музъем вылэ усе но тӧдьы, кӧс лымыез пурӟытыса, урам валлин нуэ...
— Иисусе Христе, помилуй нас! — тихо прошептала мать.
— Остэ, инмаре, эн сёт милемыз! — каллен шыпыртӥз анай.
В сердце закипали слезы и, подобно ночной бабочке, слепо и жалобно трепетало ожидание горя, о котором так спокойно, уверенно говорил сын.
Солэн сюлэмаз синвуос быректо, уин лобась бубыли сямен, валантэм но жальмыт дырекъя куректонэз витён, мар сярысь пиез басылак но оскыса вера.
Перед глазами ее встала плоская снежная равнина.
Анайлэн син азяз адскиз лымыё ӵошкыт бусы.
Холодно и тонко посвистывая, носится, мечется ветер, белый, косматый.
Кезьыт но векчи шуласа калге, поръя лусьтро тӧдьы тӧл.
Посреди равнины одиноко идет, качаясь, небольшая, темная фигурка девушки.
Ӵошкыт бусыетӥ шонаськыса, огназ мынэ ныллэн пичи сьӧд мугорыз.
Ветер путается у нее в ногах, раздувает юбку, бросает ей в лицо колючие снежинки.
Тӧл солэн пыдъёсаз сьӧлтаське, вӧлъя солэсь юбказэ, ымныраз бышкись лымы пырыосты пазя.
Трудно идти, маленькие ноги вязнут в снегу.
Секыт мыныны, пичиесь пыдъёс лымые гушто.
Холодно и боязно.
Кезьыт но кышкыт.
Девушка наклонилась вперед и — точно былинка среди мутной равнины, в резвой игре осеннего ветра.
Ныл азьлане мыкырскиз но, — ӝомыт бусыын сӥзьыл тӧллэн чырккем шудэмаз огназ будӥсь тӧл турын кадь адскиз.
Справа от нее, на болоте, темной стеной стоит лес, там уныло шумят тонкие голые березы и осины.
Солы бурпалан, нюр интыын, пеймыт борддор кадь сылэ нюлэс, отын мӧзмыт шаугето векчиесь гольыкесь кызьпуос но пипуос.
Где-то далеко впереди тускло мелькают огни города...
Кытын ке кыдёкын азьпалан ляб ворекъяло городлэн тылъёсыз...
— Господи — помилуй! — прошептала мать, вздрогнув от страха...
— Инмаре — эн кушты! — кышкаменыз куалектыса, шыпыртӥз анай.
Дни скользили один за другим, как бусы четок, слагаясь в недели, месяцы.
Нуналъёс огез бӧрсьы мукетыз, сӥньысэ сузьям весьёс музэн, гылӟылӥзы но арняослы, толэзьёслы пӧрмылӥзы.
Каждую субботу к Павлу приходили товарищи, каждое собрание являлось ступенью длинной пологой лестницы, — она вела куда-то вдаль, медленно поднимая людей.
Котькуд субботае Павел доры эшъёсыз ветлӥзы, котькудӥз собрание укша вал кузь, нялмыт тубатлэн лёгетэзлы, — со тубат, адямиосты каллен ӝутыса, кытчы ке азьлане нуылӥз.
Появлялись новые люди.
Вуылӥзы выль адямиос.
В маленькой комнате Власовых становилось тесно и душно.
Власовъёслэн пичи комнатаязы ёркыт но ӝокыт луыны ӧдъяз.
Приходила Наташа, иззябшая, усталая, но всегда неисчерпаемо веселая и живая.
Чонгыраса, жадьыса, нош котьку ик вераны луонтэм шулдыр, капчи мылкыдын вуылӥз Наташа.
Мать связала ей чулки и сама надела на маленькие ноги.
Анай солы чулка керттӥз но ачиз кутчаз солэн пичи пыдъёсаз.
Наташа сначала смеялась, а потом вдруг замолчала, задумалась и тихонько сказала:
Наташа нырысь серекъяз, нош собере шуак чусомиз, малпаськиз но каллен гинэ шуиз:
— У меня няня была, — тоже удивительно добрая!
— Мынам няняе вал, — со но паймымон ӟеч вал!
Как странно, Пелагея Ниловна, — рабочий народ живет такой трудной, такой обидной жизнью, а ведь у него больше сердца, больше доброты, чем у тех!
Кыӵе абдрамон, Пелагея Ниловна, — ужась калык улэ таӵе секыт, таӵе ӝожмыт улонэн, нош солэн сюлмыз, узыр улӥсьёслэн сярысь, бадӟымгес, лякытгес!
И махнула рукой, указывая куда-то вдаль, очень далеко от нее.
Со киыныз, кытчы ке азьпала, ас дорысеныз туж кыдёке возьматыса, шонтӥз.
— Вот какая вы! — сказала Власова.
— Тӥни кыӵе тӥ! — шуиз Власова.
— Родителей лишились и всего, — она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то.
— Анай-атайтэк но номыртэк кылиды, — со ӧз быгаты ас малпанзэ пумозяз вераны, Наташа шоры учкыса лулскиз но чалмиз, маке понна сое сюлмаз гажаса.
Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
Со Наташа азьын выж вылын пуке, нош нылмурт, уллань учкыса, малпаськись тусын пальпотылэ.
— Родителей лишилась? — повторила она.
— Анайтэк-атайтэк кыли шуиськоды? — шуиз Наташа.
— Это — ничего!
— Со — номыре ӧвӧл.
Отец у меня такой грубый, брат тоже.
Атае мынам туж лек, братэ но сыӵе ик.
И — пьяница.
Со сяна — укыр юись.
Старшая сестра — несчастная...
Апае — шудтэм...
Вышла замуж за человека много старше ее...
Бызиз со ачиз сярысь трослы мӧйы муртлы.
Очень богатый, скучный, жадный.
Туж узыр, мӧзмыт, сук.
Маму — жалко!
Анае — жаль.
Она у меня простая, как вы.
Мынам со, тӥ кадь ик, лякыт.
Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится.
Пичи гинэ шыр кадь, — озьы ик ӝог бызьылэ но ваньмызлэсь кышка.
Иногда — так хочется видеть ее...
Куддыръя — сокем адӟем потэ сое...
— Бедная вы моя! — грустно качая головой, сказала мать.
— Мискине тӥ мынам! — йырзэ сэзъяса, мӧзмытэн вераз анай.
Девушка быстро вскинула голову и протянула руку, как бы отталкивая что-то.
Ныл йырзэ ӝогак ӝутӥз но, мае ке палэнтыса сямен, кизэ мычиз.
— О нет!
— Э-э-э, ӧвӧл!
Я порой чувствую такую радость, такое счастье!
Мон, куддыръя, сыӵе шумпотӥсько, сыӵе шудо луисько...
У нее побледнело лицо и синие глаза ярко вспыхнули.
Солэн ымнырыз кӧдэктӥз но, лыз синъёсыз яркыт пиштӥзы.
Положив руки на плечи матери, она глубоким голосом сказала тихо и внушительно:
Киоссэ анайлэн пельпумаз поныса, со пыдлось куараен каллен но лад-лад вераз:
— Если бы вы знали... если бы вы поняли, какое великое дело делаем мы!..
— Тӥ тодысалды ке... Тӥ валасалды ке, макем бадӟым уж лэсьтӥськомы ми!..
Что-то близкое зависти коснулось сердца Власовой.
Маке вожъяськымон кадь йӧтӥз Власовалэн сюлмаз...
Поднимаясь с пола, она грустно проговорила:
Выж вылысь ӝутскыса, со ӝож вераз:
— Стара уж я для этого, неграмотна...
— Пересь ини мон сыӵе ужлы, — гожтэт уг тодӥськы...
...Павел говорил все чаще, больше, всё горячее спорил и — худел.
...Павел ялан ӵемгес, тросгес вераськылӥз, ялан ӟырдыт ченгешылӥз но — восьмыны кутскиз.
Матери казалось, что, когда он говорит с Наташей или смотрит на нее, — его строгие глаза блестят мягче, голос звучит ласковее и весь он становится проще.
Наташаен вераськыкуз яке со шоры учкон дыръяз, — Павеллэн лек синъёсыз небытгес учко, куараез лякытгес чузъяське но, со быдэсак огшорыгес луэ кадь потылӥз анайлы.
«Дай господи!» — думала она.
— Сёт инмаре! — малпалляз анай.
И улыбалась.
Собере пальпотылӥз.
Всегда на собраниях, чуть только споры начинали принимать слишком горячий и бурный характер, вставал хохол и, раскачиваясь, точно язык колокола, говорил своим звучным, гудящим голосом что-то простое и доброе, отчего все становились спокойнее и серьезнее.
Собраниосын, ченгешонъёс мултэс ӟырдыт но кужмо луыны кутскыку, хохол котьку ик султэ но, гырлылэн кылыз сямен, шонаськыса, аслаз кужмо, чузъяськись куараеныз вера вал маке огшорызэ но ӟечсэ, со верам бере ваньзы чалмыт но сак луо вал.
Весовщиков постоянно угрюмо торопил всех куда-то, он и рыжий, которого звали Самойлов, первые начинали все споры.
Весовщиков котьку ваньзэс кытчы ке дыртытэ вал. Со но Самойлов, горд пи, нырысь ик ӵенгешыны кутскылӥзы.
С ними соглашался круглоголовый, белобрысый, точно вымытый щелоком, Иван Букин.
Соосын огкылысь луылӥз котырес йыро, пень вуэн миськем кадь, тӧдьы йырсиё Иван Букин.
Яков Сомов, гладкий и чистый, говорил мало, тихим, серьезным голосом, он и большелобый Федя Мазин всегда стояли в спорах на стороне Павла и хохла.
Вольыт но чылкыт йыро Сомов каллен но нод-нод куараен ичи вераськылӥз, со но паськыт кымысо Федя Мазин ӵенгешонъёс дыръя котьку ик Павел но хохол палан луо вал.
Иногда вместо Наташи являлся из города Николай Иванович, человек в очках, с маленькой светлой бородкой, уроженец какой-то дальней губернии, — он говорил особенным — на о — говорком.
Куддыръя Наташа интые городысь вуылӥз Николай Николаевич, пичи, тӧдьы тушо, очкиен мурт, кытысь ке кыдёкысь губерниын вордскем мурт, — со вераськылӥз нимысьтыз куараен, о-эз нёртыса.
Он вообще весь был какой-то далекий.
Со быдэсакыз кыдёкысь кадь вал.
Рассказывал он о простых вещах — о семейной жизни, о детях, о торговле, о полиции, о ценах на хлеб и мясо — обо всем, чем люди живут изо дня в день.
Мадьылӥз со огшоры арбериос сярысь — семьяын улон сярысь, пиналъёс сярысь, вузкарон сярысь, полиция сярысь, няньлы но сӥльлы дун сярысь — ваньмыз сярысь, маин адямиос уло нуналысь нуналэ.
И во всем он открывал фальшь, путаницу, что-то глупое, порою смешное, всегда — явно невыгодное людям.
Котькытысь ик со шараялляз пӧяськонэз, сураськонэз, мае ке пыдлосьсэ, куддыръя серемессэ, котьку — адямиослы пайдатэм луымтэез.
Матери казалось, что он прибыл откуда-то издалека, из другого царства, там все живут честной и легкой жизнью, а здесь — всё чужое ему, он не может привыкнуть к этой жизни, принять ее, как необходимую, она не нравится ему и возбуждает в нем спокойное упрямое желание перестроить всё на свой лад.
Со кытысь ке кыдёкысь, мукет дуннеысь вуэмын кадь потылӥз анайлы, отын ваньмыз пӧяськытэк но каньылэн уло кадь, нош татын — солы ваньмыз мурт кадь. Со уг быгаты кадь та улонлы дышыны, та улон солы уг кельшы, со чалмыт, ваменэс мылкыд кылдытэ ваньзэ ас сяменыз воштыны.
Лицо у него было желтоватое, вокруг глаз тонкие, лучистые морщинки, голос тихий, а руки всегда теплые.
Ымнырыз солэн ӵужалэс, син котыртӥз векчиесь кисыриос вӧлскемын, куараез векчи, нош киосыз котьку шунытэсь.
Здороваясь с Власовой, он обнимал всю ее руку крепкими пальцами, и после такого рукопожатия на душе становилось легче, спокойнее.
Власоваен ӟечъяськыкуз, со юнэсь чиньыосыныз солэсь быдэс кизэ кырмылӥз, таӵе ӟечъяськем бере сюлэм котьку ик капчи, басыл луэ вал.
Являлись и еще люди из города, чаще других — высокая стройная барышня с огромными глазами на худом, бледном лице.
Городысь мукет адямиос но вуылӥзы. Мукетъёсыз сярысь, ӵемгес вуылӥз ӝужыт, веськрес мугоро кышномурт, солэн восьтэт, кӧдэктэм ымныраз синъёсыз бадӟымесь адско вал.
Ее звали Сашенька.
Нимало вал сое Сашенька.
В ее походке и движениях было что-то мужское, она сердито хмурила густые темные брови, а когда говорила — тонкие ноздри ее прямого носа вздрагивали.
Солэн ветлэмаз но выросъёсаз маке пиосмуртлэн кадез вал, ӵем будӥсь сьӧд синкаӵъёссэ со лек кунэртылӥз, нош вераськыкуз солэн шонер нырызлэн векчиесь нырпелесъёсыз вырылӥзы.
Сашенька первая сказала громко и резко:
Сашенька нырысь ик шара но меӵак вераз:
— Мы — социалисты...
— Асьмеос — социалистъёс...
Когда мать услыхала это слово, она в молчаливом испуге уставилась в лицо барышни.
Анай, та кылэз кылэм бераз, шыпытэн кышкаса, синзэ вошъятэк учкиз кышномурт шоры.
Она слышала, что социалисты убили царя.
Анай кылӥз, вал, социалистъёс эксэез виизы шуыса.
Это было во дни ее молодости; тогда говорили, что помещики, желая отомстить царю за то, что он освободил крестьян, дали зарок не стричь себе волос до поры, пока они не убьют его, за это их и назвали социалистами.
Со вал анай егит дыръя; соку верамъёсъя, помещикъёс, пе, крестьянъёсты мозмытэмез понна эксэйлы пунэмзэ берыктыны турттыса, кыл сётӥллям эксэез виытозь йырсизэс ӵышкытэк возьыны, со понна ик соосты нималлям социалистъёс шуыса.
И теперь она не могла понять — почему же социалист сын ее и товарищи его?
Табере анай уг вала малы социалист луэмын солэн пиез но пиезлэн эшъёсыз?
Когда все разошлись, она спросила Павла:
Ваньзы кошкем бере, со юаз Павеллэсь:
— Павлуша, разве ты социалист?
— Павлуша, тон социалист, шат?
— Да! — сказал он, стоя перед нею, как всегда, прямо и твердо.
— Бен! — шуиз со, анаез азьын, котьку сямен ик, шонерак но юн сылыса.
— А что?
— Нош мар-о?
Мать тяжело вздохнула и, опустив глаза, спросила:
Анаез секыт лулскиз но, синъёссэ уллань лэзьыса, юаз:
— Так ли, Павлуша?
— Озьы-а, Павлуша?
Ведь они — против царя, ведь они убили одного.
Соос — эксэйлы пумит ук, — соос одӥгзэ виизы ук ини.
Павел прошелся по комнате, погладил рукой щеку и, усмехнувшись, сказал:
Павел комната кузя ортчиз, бамзэ киыныз маялтӥз но, пальпотыса, вераз:
— Нам это не нужно!
— Милемлы со уж кулэ ӧвӧл!
Он долго говорил ей что-то тихим серьезным голосом.
Павел каллен, сэзьмыт куараен кема мадиз анаезлы маке сярысь.
Она смотрела ему в лицо и думала:
Анаез со шоры учкылӥз но малпалляз:
«Он не сделает ничего худого, он не может!»
— Со номыре уродзэ уз лэсьты, — со озьы уг быгаты!
А потом страшное слово стало повторяться всё чаще, острота его стерлась, и оно сделалось таким же привычным ее уху, как десятки других непонятных слов.
Нош бератаз та кӧшкемыт кылэз ялан ӵемгес вералляны кутскизы, солэн лэчытэз быриз. Анайлэн пельыз та кыллы дышиз, мукет дасо валантэм кылъёслы сямен ик.
Но Сашенька не нравилась ей, и, когда она являлась, мать чувствовала себя тревожно, неловко...
Нош Сашенька анайлы ӧз яра, соин ик со вуылон дыръя анайлы кышкыт но умойтэм луэ вал...
Однажды она сказала хохлу, недовольно поджимая губы:
Одӥг пол, ымдуръёссэ лек тусо карыса, анай хохоллы вераз:
— Что-то уж очень строга Сашенька!
— Малы ке Сашенька туж лек.
Всё приказывает — вы и то должны, вы и это должны...
Ялан косъяськылэ — тӥледлы сое лэсьтоно, тӥледлы тае лэсьтоно...
Хохол громко засмеялся.
Хохол кужмо серектӥз.
— Верно взято!
— Шонер шедьтэмын!
Вы, ненько, в глаз попали! Павел, а?
Тӥ, нэнэ, синмаз ик йӧттӥды, Озьы-а, Павел?
И, подмигивая матери, сказал с усмешкой в глазах:
Собере, анайлы кырметъяса, синъёсаз пальпотонэн вераз:
— Дворянство!
— Дворянъёс!
Павел сухо заметил:
Павел кӧс ватсаз:
— Она хороший человек.
— Со умой адями.